Будь неуловимым, вплоть до бесформенности; Будь неведомым, вплоть до беззвучности. Так сможешь стать властителем судьбы врага.
культура Шательперон - период одновременного сосуществования кроманьоцев и неандертальцев. После культуры Кловис возникла традиция Фолсом, названная по месту находок в штате Нью-Мексико. Данная надкультурная традиция существовала в период около 10 500 — 9500 гг. до н. э. Шаньдиндунский человек — человек, относящийся к позднему палеолиту Шаньдиндунской культуры на территории современного Китая.
***
читать дальше- Ыыыы, - ткнул волосатым пальцем муж-неандерталец в еще теплую тушу свежезабитого дубиной оленя. Это значило: отдели самые вкусные куски мяса мне, женщина и давай жрать, а то остынет. Жена его, кроманьонка, принадлежала к славному роду обитателей стоянок Шательперон (Франция) и находилась на более высокой ступеньке культурного развития. У нее было другое устройство гортани и более высокая носовая перегородка, что позволяло ей активно пользоваться различными видами человеческой речи. - Аааарх-бвгдж-ббб, козел, мамонт вонючий, - проорала она замысловатую тираду, что в переводе с кроманьонского это означало: Закрой пасть, собака, у тебя воняет изо рта, опять зубы не чистил, иди руки помой, а то опять небось ковырялся в жопе или в носу… - Уааа, - протяжно завыл неандертальский муж. Что означало: Так ведь чешется, женщина! - Ща как дам первобытной скалкой по голове, у, кобель. Небось опять по чужим неандертальским бабам бегал? Хоть бы предохранялся что ли. Я тебе в прошлый раз сшила презерватив из тонкой оленьей шкуры, почему не пользуешься? Хотя, если задница чешется – значит, глисты завелись, нефиг всякую падаль жрать. Могучий крепыш недовольно насупил и без того густые нависающие над низким покатым лбом , брови и грозно засопел носом. Назревал очередной семейный скандал.
- Вай-вай, зачэм так гавариш, женщина, а?
Откуда ни возьмись, посреди будущего европейского континента, возникла невысокая худощавая фигура их очень дальнего родственника с азиатского континента - Шаньдиндунского человека. - Моя готовить лапша, твоя – покупай. Осень вкусный лапша. Совсем недорого…Быстрая кухня – и ноу семейных скандалов. «Китайцы проклятые. Опять меня опередили», - с первобытной яростной ненавистью пробурчал опоздавший с развитием представитель фолсомской культуры верхнего палеолита Северной Америки. «Ничего, скоро мы изобретем Макдональдс и вот тогда всем вам еще покажем, кузькину мать».
Будь неуловимым, вплоть до бесформенности; Будь неведомым, вплоть до беззвучности. Так сможешь стать властителем судьбы врага.
муж принес «добычу» - два пакета со всякими упаковками, в том числе и упаковку разноцветного перца. Похож на болгарский, желтый, зеленый и красный. Отщипнула по кусочку и не разобрала толком - сладкие или все же с горчинкой.
Теперь ищу способы разделаться со всеми тремя быстро и "смертоносно" вкусно. Если салатик порезать, то часть остатков будет стоять до следующих выходных, а так чтобы взять, напихать тудя мясного фарша и затушить в духовке где-нибудь...
вопрос про неприличный перец Это фотошоп или реально бывают перчики, похожие на пипиську?
Перчики Chilly Willy — это не результат фотошопа, не генетически модифицированный продукт и даже не коллекция маньяка-извращенца, а выросший в естественных условиях сорт перца, который никогда не попадал в руки селекционерам. Сорт Chilly Willy достаточно редкий, ранее он произрастал исключительно в американских штатах Техас и Луизиана, где находил пристанище в редких домах садоводов. Глядя на его форму, становится понятна непопулярность перчика, заставляющего юных девушек краснеть от одного только взгляда, брошенного на стручки перца.
Перчики пикантной формы известны также под названиями Peters Peppers и Penis Peppers. Их острота находится на том же уровне, что и у перца табаско. Но в основе их популярности лежит вовсе не вкус. Компания Chilly Willy зарабатывает неплохие деньги, продавая продукцию на основе неприличного перчика и аксессуары с его изображением.
Будь неуловимым, вплоть до бесформенности; Будь неведомым, вплоть до беззвучности. Так сможешь стать властителем судьбы врага.
Рубашка с продолжением Автор: Ольга Хорхой
Фэндом: Народные сказки, предания, легенды
Фанфик по народной сказке "Счастливый человек". Буддистам и упоротым эзотерикам может не прийтись по душе.
Вы, наверно помните сказку.
Жил-был великий и могущественный владыка, покоривший полмира. Скажем, Чингисхан. И вот, когда покорил он полмира, и вернулся домой, занемог странной болезнью - не пил, не ел, и был мрачен без причины. Других симптомов не было, а те, что обнаружились, не подходили ни для одной из известных болезней. Лекаря только руками разводили, да и то делали в одиночестве, чтоб величайший из правителей не прознал о том и не казнил их лютою казнью. И отыскали они, наконец, мудрого человека, старца столетнего, почерневшего от солнца, что головешка, и с бородою белой, как снег горных вершин. Старец выслушал их и говорит: «Есть такая болезнь у западных народов, что зовется меланхолией, и вылечить ее можно, только если надеть рубашку счастливого человека, и носить ее, не снимая, от рассвета и до заката, и от заката и до рассвета».
И полетели гонцы во все края ханства великого - искать счастливого человека. Но не могли найти - и богатые, и бедные, и те, что во власти, и те, что под властью - все были в чем-то несчастливы. Вот, наконец, прискакали гонцы в дикую степь, всю покрытую колючками и солончаками. Там, в тени жалкой юрты, сидел однорукий и одноглазый человек и качал люльку с ребенком, ибо жена его умерла, и некому больше было позаботиться о младенце, а поодаль паслась одна верблюдица с верблюжонком. Не надеясь на удачу, гонцы приступили к нему с вопросом: «Ты - счастлив?» «Да, - отвечал человек. - У меня есть все, что мне нужно». Удивились гонцы, но и обрадовались - будет, с чем возвратиться к великому хану. И говорят они однорукому и одноглазому человеку: «Дай нам свою рубашку, мы тебе заплатим золотом». Вздохнул тогда человек, и ответил: «Не могу я отдать свою рубашку - ее у меня нет».
В тот год Чингисхан и умер. И восшел на опустевший трон Угедей.
Но это еще не все. Прослышали о том ушлые люди, и задумались: вот нет ничего у человека, а он счастлив. Наверно, оттого, что ничего у него нет, он и счастлив. И стали они раздавать свое имущество до последней рубашки, и уходить в дикую степь, а самые последовательные еще и отрубали себе руку и выкалывали глаз. И скитались там, нищие и бесполезные, пока смерть не забирала их. Счастливы они были или нет - неизвестно, но всем они говорили, что счастливы, чтоб не прослыть дураками. И новые дурни пополняли убыль в их рядах. И начало ханство чахнуть.
Донесли о том Угедею, и послал Угедей малое войско, и согнали они всех "счастливцев" в одну кучу, и перерезали, как паршивых овец. Ибо нефиг.
Не знали бедняги, что тот человек был счастлив не тем, чего у него не было, а тем, ЧТО ЕСТЬ.
Будь неуловимым, вплоть до бесформенности; Будь неведомым, вплоть до беззвучности. Так сможешь стать властителем судьбы врага.
тут должен быть пост о том, что мы с мамой "делим территорию" и выясняем кто в доме главный. Поэтому меня бесят такие мелочи, как спрятанная в мамин сервант моя посуда, или переставленные предметы, которыми обычно пользуюсь я, а не мама. Она тольковремя от времени пытается "навести свой порядок". И да. ненавижу когда кто-то берет мою кружку и пользуется ею.
Все просто - смотрите сериал про кошек
АПД: но больше всего меня раздражает когда моя мама пытается покормить-поухаживать за моим мужем. Спасибо, обойдемся. Я-то действительно знаю чего он хочет и не хочет.. Хватит того, что мы проживаем в одной квартире
Будь неуловимым, вплоть до бесформенности; Будь неведомым, вплоть до беззвучности. Так сможешь стать властителем судьбы врага.
О, боже! Какое простое и оригинальное решение! Адская кошка-3, серия 1. Кошка Олив нападает на кошку помладше. Начинается сразу после еды. Олив заканчивает есть и нападает на вторую.
Решение! - Олив поставили огромную миску с возвышением посередине, Олив приходится ходить по кругу, потому что в центре нет еды, так что вторая кошка успевает по-быстрому съесть свою порцию и с достоинством удалиться.
Будь неуловимым, вплоть до бесформенности; Будь неведомым, вплоть до беззвучности. Так сможешь стать властителем судьбы врага.
...Стрaнные люди - цыгaне. Рaнней весной они трогaются в путь. Одни едут нa поездaх, другие - нa пaроходaх или плотaх, третьи плетутся по дорогaм нa телегaх, неприязненно посмaтривaя нa проносящиеся мимо aвтомaшины. Люди с южной кровью, они зaбирaются в сaмые глухие северные углы. Внезaпно стaновятся тaбором под городом, несколько дней слоняются по бaзaру, щупaют вещи, торгуются, ходят по домaм, гaдaют, ругaются, смеются, - смуглые, крaсивые, с серьгaми в ушaх, в ярких одеждaх. Но вот уходят они из городa, исчезaют тaк же внезaпно, кaк и появились, и уж никогдa не увидеть их здесь. Придут другие, но этих не будет. Мир широк, a они не любят приходить в местa, где уже рaз побывaли.
...Кaждой гончей собaке необходимо одобрение со стороны человекa. Собaкa гонит зверя и зaбывaет все, но дaже в момент нaивысшей стрaсти онa знaет, что где-то тaм, впереди, охвaченный тaкой же стрaстью, перебегaет по лaзaм ее хозяин-охотник и что, когдa придет порa, его выстрел решит все. В тaкие минуты голос хозяинa дичaет и зaрaжaет собaку; он тоже лaзит по кустaм, бегaет, хрипло порскaет, помогaет собaке рaспутaть след. А когдa все кончено, хозяин бросaет собaке пaзaнки, смотрит нa нее хмельными, счaстливыми глaзaми, кричит с восторгом: "Но, ты! Мил-лaя!" - и треплет зa уши.
...У охотников есть стрaннaя любовь к звучным именaм. Кaких только имен не встретишь среди охотничьих собaк! Есть тут и Диaны, и Антеи, Фебы и Нероны, Венеры и Ромулы... Но, нaверно, никaкaя собaкa не былa тaк достойнa громкого имени, имени немеркнущей голубой звезды!
Будь неуловимым, вплоть до бесформенности; Будь неведомым, вплоть до беззвучности. Так сможешь стать властителем судьбы врага.
какая шикарная женщина. Умница. сезон 8 - 6. Сделала все по-умному, я и забыла про фобию этого стефана. Умница детка месть обманутой и очень умной женщины не только эффективна. но и эффектна
Будь неуловимым, вплоть до бесформенности; Будь неведомым, вплоть до беззвучности. Так сможешь стать властителем судьбы врага.
короче, он валяется где-то дома. Процентов на 99 уверена, что именно так. И недоступен. и короче, приходится делать полугенеральную уборку среди игрушек.
Треть времени я только и делаю, что складываю на место всякие носки-трусы-отвертки-какие-то бумажки-журналы-платочки-игрушки и всякую другую фигню, которую я убирала позавчера. Чего бы такое придумать воспитательное. Карательное я уже использовала - не помогает.
второй любимый автор самое интересное, что по некоторым статьям, его объявили умершим 10 августа 2011года.
Джеймс Олдридж — из тех фигур, которые настолько прочно ассоциируются с ушедшей, и давно ушедшей, эпохой, что с удивлением обнаруживаешь в нем современника. В официальной биографии — только одна дата в скобках после имени. Да и последняя книга Олдриджа «Девочка с моря» увидела свет в серии литературы для подростков издательства Puffin at Penguin Books Australia совсем недавно, в 2002-м, и даже вошла в шорт-лист одной из престижных литературных премий. Ни у нас, ни в России ее, конечно, не издадут. «Писатель-коммунист, публицист и борец, друг Советского Союза», как рекомендовали Олдриджа аннотации к советским изданиям его книг, переводившихся «с колес» и выходивших огромными тиражами, после распада Союза просто перестал существовать, выпал из рассыпавшейся обоймы. А там, у себя, он никогда не был автором тиражным и медийным, окруженным поклонниками, направо и налево раздающим автографы и интервью. «Олдриджа печатают в буржуазной Англии и даже в США, потому что у него, конечно же, есть читатель, — писала в послесловии к двухтомнику «Избранного» (1986 г.) знакомая и переводчица писателя Т.Кудрявцева, — но книги его выходят без рекламы, с минимальным количеством рецензий, а ведь именно это и является мерилом успеха на Западе». Родился он 10 июля 1918 года в Австралии, в Сванхилле, штат Виктория, где и провел, по его словам, «том-сойеровское» вольное детство, полное приключений. О которых можно и нужно прочитать в повести «Мой брат Том», в романе «Правдивая история Лилли Стьюбек», в других «австралийских» книгах Олдриджа, где автобиографизм не отделишь от вымысла, да и не стоит. В четырнадцать лет Джеймс пошел рассыльным в редакцию одной из мельбурнских газет, а в восемнадцать отправился покорять Лондон. Поступил в Оксфорд, посещал летные курсы, а главное — начал журналистскую карьеру, сотрудничая с несколькими лондонскими газетами. «Ты был таким зелененьким, таким восторженным, таким застенчивым, страшно неуверенным и вместе с тем ершистым и с такой дьявольской решимостью любым путем добиться своего...» Так коллеги по редакции характеризуют героя романа «Последний взгляд», во вступительном слове к которому автор предупреждает читателей, что не стоит покупаться на очевидный автобиографизм: «...она чистейший вымысел, а не подтасовка фактов». Этот роман, далеко не самый известный и, может быть, не самый сильный у Олдриджа, все-таки заслуживает внимания. «Последний взгляд» — о дружбе двух великих писателей той эпохи: Фрэнсиса Скотта Фитцджеральда и Эрнеста Хемингуэя, увиденной глазами молоденького журналиста, так нарочито списанного с автора. Однако Джеймс Олдридж, словно не до конца уверенный в своем праве на эту тему, просит «снисхождения у множества людей, которые близко знали этих писателей, но, возможно, не видели драматизма их дружбы так, как вижу его я». Ведь параллель с Хемингуэем преследовала Олдриджа всегда. Запараллелены уже их биографии: журналистика в начале карьеры, причем экстремальная, военная журналистика, плавно переходящая в литературу. (Кстати, в «Последнем взгляде» Фитцджеральд ехидно говорит другу Эрнесту, что тот слишком хороший журналист, чтобы стать хорошим писателем.) В творчестве — параллельный интерес к одним и тем же темам, коллизиям, характерам. Стилистическая схожесть, а главное — одинаковая система ценностей, так хорошо и безотказно работающая на войне либо в крайних экстремальных ситуациях вроде «Старика и моря» или «Последнего дюйма», но почему-то провисающая и невостребованная в нормальной мирной жизни. Хемингуэй в конце концов не сумел с этим жить, поставив в своей биографии страшную и эффектную точку. Олдридж — смог, выбрав спокойную длинную жизнь с семьей в небольшом доме на окраине Лондона. Первый вариант, несомненно, выигрышнее и ярче в глазах потомков, второй скорее располагает оставаться в тени. Сравнение книг Хемингуэя и Олдриджа не получается корректным: тень отбрасывает тот миф, который первый сотворил из своей жизни. Что, согласитесь, совершенно отдельный талант, вовсе не обязательно прилагающийся к литературному. Биография Джеймса Олдриджа тоже начиналась захватывающе. Как военный журналист, он дебютировал в 21 год на Финской войне и вскоре был выслан из страны за неприемлемые для финнов симпатии к СССР (по крайней мере, такова официальная советская версия). В годы Второй мировой успел побывать в Норвегии, Греции, Египте, Ливии, Иране, а 1944—45 годы провел в Советском Союзе. Т.Кудрявцева вспоминает, что иностранные журналисты жили в Москве в гостинице «Метрополь», откуда ходили по заснеженному Кузнецкому мосту на пресс-конференции в МИД за сводками с фронтов, на основании которых и писались корреспонденции. Разумеется, были и тщательно организованные групповые командировки по стране, на недавно освобожденные территории (в одной из статей 80-х годов Олдридж с некоторой ностальгией пишет о поездке в Севастополь и Херсонес, где только что закончились последние бои). В СССР умели работать с иностранной прессой. У журналиста Олдриджа завязались тут дружеские и рабочие контакты, которые продолжились после войны и вылились как в сотрудничество с советской периодикой, так и в переводы и издания массовыми тиражами его книг. Джеймс Олдридж стал одним из тех писателей, которых печатали и пропагандировали по той лишь причине, что он был «наш». Он произносил правильные речи перед советскими интеллигентами, давал правильные наставления советским школьникам, писал правильные статьи о загнивающем капиталистическом обществе и делал правильные акценты, сравнивая его с нашим, советским: «Ваша молодежь бывает веселой, бывает и печальной. Иногда ей приходится идти на жертвы. Тем не менее никогда мне не доводилось видеть у советских молодых людей и девушек безнадежно потухшего взора, столь характерного для нашей безработной молодежи» («Смена», 1985). Его статьи и очерки печатали журналы «Смена» и «Огонек», «Иностранная литература» и «Проблемы мира и социализма», газеты «Правда» и «Вечерний Ленинград», «Литературная газета». Читая их, трудно разобраться, насколько автор был искренен, а в какой мере «отрабатывал» свой литературный успех и признание здесь, на одной шестой. Во всяком случае, там куда больше публицистики, чем агитки, живого непринужденного разговора, чем догматической риторики, а романтическая наивность проскальзывает скорее трогательной, чем фальшивой нотой: «Кто-то сказал мне, что в номере, который я занимал в гостинице «Националь», жил Ленин, когда он впервые приехал из Петрограда в Москву. ... И хотя я не знаю, правда это или нет, мне очень приятно думать, что это было именно так. В душе я романтик, и мне доставляет огромное удовольствие сидеть в этой солнечной комнате и воображать, что думал в 1918 году Ленин, когда он смотрел из окна на эти крыши, на кремлевскую стену...» («Вечерний Ленинград», 1954). «Если будет создано общество Солнечно-Советской дружбы, я с большим удовольствием вступлю в него. После запуска космической ракеты дружище Солнце стало как-то ближе» («Литературная газета», 1959). Но если свои впечатления от советской действительности Джеймс Олдридж излагал в основном в жанре, как это сейчас называется, авторской колонки (где по определению за блеском стиля скрывается некоторая необязательность) либо почти художественного очерка, то о «капиталистической действительности», то есть о проблемах и бедах страны, где жил вовсе не в номере гостиницы «Националь», он пишет серьезную аналитику. О двойной и тройной морали в политике, об искривленной идеологии «ядерного зонтика», о технологиях коммерческой прессы, о размывании ориентиров в обществе, направленном на потребление. Разумеется, в Советской стране такие разоблачения шли на ура. Но дело не в этом. Искреннее возмущение и боль читаются, например, в опубликованном в «Иностранной литературе» эссе «Опошление свободы» (1976). Приведу несколько цитат, впрочем, без вреда для контекста. Почитайте. Кое-что знакомое, правда? «Нашу современную жизнь на Западе во многом программируют так называемые потребительские товары — товары массового спроса. И все они должны быть нам проданы, то есть нас нужно убедить, что они нам необходимы. ... В процессе «продажи» любой товар, каким бы он ни был, неминуемо покрывается густым слоем пошлости. Уровень телевизионной рекламы моющих средств, шоколада или консервированной фасоли, как правило, достаточно высок. Но она не оставляет ни малейшего сомнения в том, что ее приспосабливают к низшему общему духовному знаменателю, к наиболее примитивным, не привыкшим самостоятельно мыслить слоям нашего общества». «В нашей истории еще не было времени, когда насилие в такой мере господствовало бы в искусстве, в кино, на телевидении. Сексуальная аберрация кино и телевидения достигла того предела, за которым, по мнению многих и многих, всякие пределы вообще заканчиваются». «Появляется еще один, более зловещий товар — теперь наряду с сексом и насилием таким товаром становится сама «свобода», — правда, товаром, не приносящим прямых прибылей, но зато отлично разрекламированным. Нас убеждают, что наша «свобода» — лучшая в мире, точно так же, как наши моющие средства, шоколад, сигареты или туалетная бумага». «Чем больше наши средства массовой информации и власти предержащие твердят нам о личной свободе, тем больше мы утрачиваем ощущение реального смысла этого понятия, тем больше оно опошляется и превращается в ширму. Мало-помалу за этой ширмой «личной свободы» нашу истинную свободу ограничивают все жестче и жестче». Мог ли человек, настолько беспощадно и точно анализировавший родную действительность, столь радужно заблуждаться в оценке действительности советской? В принципе, почему бы и нет. В той полярной и определенной системе этических ценностей, которая сквозит в его книгах, явному злу непременно должно было быть противопоставлено адекватное добро. Зло западной системы он видел насквозь. Добро советской — искренне хотел видеть, и у него, наверное, получалось. В официальных биографиях Джеймса Олдриджа писали, что именно его просоветская позиция стала причиной скромного успеха его книг на Западе. В какой-то степени, видимо, так оно и есть. Свои политические симпатии Олдридж формулировал предельно четко, не понимая, как может быть по-другому: «Мы на стороне либо правых, либо неправых» (из эссе о холодной войне «Верность дружбе», «Иностранная литература», 1985). С другой стороны, его романы собрали немало литературных премий (в советских биографиях упоминается только международная Ленинская премия «За укрепление мира между народами», но англоязычный список наград довольно длинен), то есть своя окололитературная среда писателя принимает и достойно оценивает. Но вспомним: «книги его выходят без рекламы, с минимальным количеством рецензий, а ведь именно это и является мерилом успеха на Западе». Попросту не востребован рынком. Теперь-то мы знаем, как оно происходит.
«Охотник» — роман, который критики неоднократно сравнивали с произведениями Хемингуэя. Скупая, лаконичная, очень мужская проза помогает писателю выразить мельчайшие движения человеческой души — души мужественного, сильного духом человека, внешне грубоватого и не слишком образованного, но при этом способного и на страстную, самоотверженную любовь к женщине, и на верную дружбу, и на тонкое понимание красоты дикой природы. Мир этих мужчин медленно умирает. Многие из них уже ушли в города, подчинились иной морали, иному ритму жизни. Тем выше повседневный подвиг тех, кто остался...www.livelib.ru/author/229275/top